Рассказ анонимного алкоголика

«Когда меня с треском выгнали с очередной работы, я понял, что надо что-то делать. Я вполне созрел для того, чтобы не пить. Я хотел бросить пить: сомнений уже не было, я признал, что я алкоголик.

Но заблуждение состояло в том, что я был уверен, что стоит мне что-то такое заглотить – тетурам, антабус, - и все как рукой снимет. Я ошибался даже в главном, я не мог таким вот путем, внешним, насильственным, обрести трезвость. Я кодировался первый раз на пять лет, а продержался пять месяцев. Причин для того, чтобы бросить пить было более, чем достаточно. Ну, карьера на нуле – выперли с треском. С позором, но я дал для этого все основания. Что касается семьи, то я потерял ее на пять лет раньше.

Меня бросили все: мои друзья, с которыми я учился в институте, с которыми общался на работе. Я даже заметил, что они стали переходить на другую сторону улицы, если первыми замечали меня, вдумчиво и сосредоточенно разглядывали витрины или залезали с головой под капот машины и делали вид, что там серьезные повреждения. Потому что от меня ждали только одного – что я буду просить деньги «взаймы».

Я никак не мог примириться с тем, что мне уже никто и ничего не дает. Я обходил все подъезды в доме, я совершал вояжи с двенадцатого этажа на первый, но в какую бы квартиру я ни звонил, никто меня и слушать не хотел – двери захлопывались, едва я рот успевал открыть.

Начиналось все так красиво, особенно в период работы в МИДовской системе: красивые напитки, интересные люди, заманчивые перспективы, - но постепенно с «Камю» и «Мартини» я съехал на «Тройной» и менавазин. Такой проделал гигантский путь от французских коньяков до «аптеки». Врач однажды посоветовал валокордин, дескать, хорошо снимает утреннее похмелье, надо только вместо двадцати капель – сорок. Ну и все – на другой день я пил валокордин стаканами.

Самое страшное, что я не замечал, не хотел видеть, признавать, что качусь в болото, в трясину. Я совершенно отказывался видеть, что со мной происходят страшные вещи: потеря памяти – амнезия, как ее называют, у меня присутствовала постоянно. Я не мог понять, какой день, какой месяц, в каком районе я находился. Я просыпался в пивбарах на заплеванных полах, в вытрезвителях, в каких-то реанимациях, частных детоксах, о которых я не знаю, где они и кто меня туда привез. Жизнь была словно под наркозом каким-то.

Я уже не говорю про жуткие физические страдания: алкоголизм – это самый мучительный вид самоубийства. И я выбрал этот способ самоубийства, эти бесчисленные ночные вызовы, эти капельницы, груды ампул под кроватью, невозможность встать с утра, хотя голова чистая, эти месячные, двухмесячные, полугодовые запои. Это слезы матери, которая работала… У меня вся семья: отец, вернее, отчим, уважаемый человек, профессор, мама – они дружно, вдвоем, пахали на мой алкоголизм, который сопровождался бесчисленными штрафами, потерями, пожарами, авариями, взятками, выкупами и так далее.

Говорят о духовном каком-то пробуждении. Я для себя не могу до сих пор это четко классифицировать, обозначить. Хотя, наверное, что-то такое произошло со мной 18 августа 1990 года. Но чтобы я, например, проснулся, или ложась спать, увидел вспышку, или на меня снизошел какой-то голос, который сказал «Хватит!» - ничего этого не было.

Весна 1990 года началась довольно банально – опять Кащенко, потом 17-я наркологическая, потом Боткинская психосоматика – все в одно лето. Я плавно перетекал из одного стационара в другой, а между ними - частные детоксы. Из Боткинской психосоматики я вышел без какого-то четкого решения изменить свою жизнь. Я просто вышел и сидел, не зная что делать.

Говорят, что Высшая Сила действует через людей. Наверное, это так. В те три дня, что я сидел и чесал репу, не зная, что делать, я пробовал пить, я совершенно машинально, по выходу из Боткинской украл у мамы тушенку. Уже такой хроник – просто машинально зашел в квартиру, надо что-то стянуть и продать. Я нашел у мамы тушенку, сходил к продуктовому, сдал ее, и мы с каким-то трясущимся мужиком купили и распили пополам бутылку коньяка. Единственное, что меня поразило – не было удовольствия, не было кайфа от первого стакана. И тут я совсем пригорюнился и в растерянности несколько дней сидел дома. Наверное, где-то подсознательно копил силы, восстанавливался после всех этих «лечений», наверное, я опять сделал бы попытку напиться более удачно, возможно, я снова ушел бы в многомесячный запой, но в этот день мне позвонил товарищ, который со мной в «семнашке» маялся неоднократно, и с этого звонка начался какой-то новый этап в моей жизни.

После этого звонка я оказался в амбулаторной программе на Щербаковке, которой руководил Джеб, американец, который привез первую амбулаторную программу, использующую принципы АА. И вот опять же, сказать, что я был в восторге от этой программы, это было бы нечестно. Иногда мне кажется, что я всегда был от нее в восторге, но нет. Вспоминая, я чувствую, что это не было так, что я пришел с таким же опасением, недоверием, с каким я переступал порог наших наркологических больниц. Мне многое там не нравилось. Не нравились психологи, не нравились группы. Как я теперь понимаю, они хотели, чтобы я начал выздоравливать, а я хотел продолжать пить. Они тянули меня «не туда». И я раздражался на них, даже злился.

Товарищ, который помог устроиться в эту программу, он же дал мне и работу. Это была первая моя работа за много лет. Я пытался работать, причем в самых невообразимых местах, конторах, вплоть до конторы по ликвидации разливов нефти Министерства морского флота – я и там работал инженером. Работал в банке – и не в каком-нибудь, а во Внешэкономбанке. Но там я работал не больше двух недель, и разливов никаких я не сумел ликвидировать, и финансовых операций ни одной не успел провернуть – обычно я запивал через две-три недели.

Когда я оказался в программе, мне просто некуда было идти. Никаких отвлекающих факторов. У меня были идеальные условия для трезвости: не было ни работы, ни друзей, ни денег. У меня была только эта программа, и для моего поврежденного сознания была вполне конкретная, реальная цель: у Сергея я клеил марки. Предлагая мне работу, он сказал, что это работа «с языком». Когда я пришел, он положил передо мной гору конвертов, марок и сказал: «Вот, клей марки, разноси конверты по почтовым отделениям». Днем я лизал марки, а вечером у меня была совершенно конкретная задача: доехать с Курской на Щербаковку. Эти простые операции я еще мог совершать.

И так продолжалось где-то полгода, наверное, или месяцев восемь, и потом только я почувствовал, что мне начинает нравиться. Я благополучно пережил этот период, когда я испытывал негативное отношение к программе, но не ушел. В этом я вижу очень большую для себя удачу, большое счастье, потому что первый год был очень тяжелый. Я ощущал себя так, будто бы меня заморозили, и я проснулся через много мет. Выхожу на улицу, и все по-другому, я ничего не знаю, не знаю цен в магазине, кроме цен на спиртное, не знаю совершенно простых вещей: как в прачечную сходить, как за квартиру заплатить – я не знаю ничего вообще.

Второй год разительно отличался от первого. Прошел период летаргического сна, чувства стали оживать. Начал снова смеяться, снова стали интересны люди. Период второго года сильно отличается по эмоциональной окраске, по насыщенности. Дивный такой, наверное, самый классный год, потому что дальше пошло будничней.

Это закономерно: проходит ощущение новизны, проходит эйфория, все более серьезные вопросы приходится решать. Что я делал все эти годы?

Я не пил и ходил на собрания АА. Я стал частью этого сообщества. И поскольку у меня не было ни друзей, ни знакомых, ни приятелей – никого, то пришлось все строить заново. И я как раз этому рад. Не знаю, хорошо это или плохо, но сейчас у меня нет близких друзей вне программы. Все мои близкие люди – выздоравливающие алкоголики. А ведь когда-то я боялся этого слова «алкоголик» - как черт ладана.

Я долго терзал себя за остатки волос и кричал: «Ну почему я алкоголик?!» Это страшное отчаянье. «Нет, но почему я? Почему жизнь поступила так крайне несправедливо по отношению ко мне?! Почему она лишает меня того, что я так люблю?» В принципе, я любил алкоголь больше всего в жизни – больше работы, больше карьеры, больше женщин. На первом месте всегда стояла бутылка, водка, а потом все остальное.

И тут мне говорят: «Ты алкоголик. У тебя вторая стадия, тебе нельзя пить». Передать это чувство просто затрудняюсь: этот безумный гнев, это безумное желание отстоять свое право на то, чтобы пить.

Уже придя в программу, самым трудным оказалось заставить себя посмотреть на это с другой стороны: «Почему мне так повезло, что из сотен тысяч человек, которые погибли, я остался в живых?» И когда мне удалось взглянуть на проблему моего алкоголизма с позитивной стороны, прошло то ощущение неполноценности, ощущение «белой вороны», когда мама тебя наставляет: «Пойдешь устраиваться на новую работу, скажи - я не пью». Я думал: «Как глупо. Как будто это так просто, взять и сказать «я не пью»!

Сколько раз я тренировался, даже перед зеркалом. Представлял: захожу на новую работу, знаете, как там – всякие субботники, дни рождений, накрывают на стол, мне предлагают: «Ну, что? За знакомство?» А я говорю: «Спасибо, я не пью». У меня эта фраза звучала примерно так: «Спасибо, мне надо в Париж по делу». Жуткая фальшь.

И когда наконец-то наступил тот день на новой работе, и мне предложили выпить, я почему-то сказал: «Хорошо. Только давайте вначале немного пива». Сначала - пива, а потом пошло в ход все остальное. И я помню, какой груз, какая огромная тяжесть свалилась, когда меня перестала душить эта жаба «я не пью», когда она отпустила меня. Это был мой последний запой. Тогда я понял окончательно, что для алкоголика любой алкоголь, даже пиво - противопоказан.

Тот шаг дал мне огромную внутреннюю свободу. Я хожу и смотрю на витрины, заставленные бутылками. Глаза разбегаются, а я иду, и я свободен, и я вижу, как люди стоят у ларьков: они не могут отойти, они вроде бы не привязаны цепью, но они связаны с алкоголем чем-то более прочным, чем цепи. Я ухожу, а они остаются, и некоторые останутся до конца – умрут на линии огня, но не сдадутся.

Я вырвался из этого замкнутого круга, и этот шаг отрезал меня от моего жуткого прошлого. Я не забуду никогда, как я стоял у районной галантереи, продавал свитер какой-то – это финиш, это полная деградация, когда за бутылку ты готов все с себя снять. «Возьми свитер. Хорошая шерсть, теплая!» Ради дозы я мог продать все. Украсть - нет проблем. Говорил, что мама у меня умерла. Был такой случай, когда в магазине, в подсобке, я продавал книги, на одной была надпись: «Любимой маме от сына». И у барыги, у него рука дрогнула. Он говорит: «Не могу я у тебя такую книгу принять». У меня сердце зашлось, а губы произносят: «Мама умерла». Он как-то странно посмотрел, спрашивает: «Сколько тебе нужно?» - «За каждый том по портвейну».

Я помню, как я испытывал лютую радость оттого, что у меня умер одноклассник. Я тогда рыскал в поисках спиртного с двумя парами грязных, рваных джинсов. С тупым упорством я считал, что их должен кто-то купить – раз кто-то продает, то кто-то обязан купить. Я нарезал круги по району в надежде найти человека, который даст мне за них хотя бы три рубля. И вдруг я натыкаюсь на женщину, которая мне сообщает, что умер Володя, с которым я учился в школе. Выслушал я это известие, честно скажу, очень равнодушно, потому что я ощущал, что и сам скоро помру. Но когда она сказала, что через два часа начнутся поминки, вот это я стал слушать очень внимательно. Уточнил где, в каком ресторане, - и они еще с кладбища не приехали, а я уже стоял у дверей этого ресторана. Когда все приехали, я оказался первым за столом, и через пол часа уже громогласно вещал, какие мы с Володей были близкие кореша. Омерзительно. Да, я еще две бутылки водки украл с этого стола, меня поймали у двери, чуть не побили.

Сейчас программа для меня не самоцель. Сейчас я понимаю, что программа мне дана для того, чтобы я жил нормально, по-человечески.

Меня когда-то раздражали басни о муравье трудолюбивом, о стрекозе, о рыбке из пруда, но сейчас я готов признать, что жизнь сводится к простым истинам: надо работать, надо по кирпичику выстраивать здание своей жизни, а не мечтать получить все и сразу. Надо думать о том, что ты реально можешь, а что нет.

У меня есть знакомые, которые никак не могут признать, что не созданы они вершить судьбы страны или ворочать огромными деньгами. Я признаю – вот это я могу, а это мне не по силам. Вот это - мое, а это - не мое.

Для меня, как алкоголика, не желающего снова оказаться в трясине пития, стало важно чувствовать себя комфортно в своем образе, и не пытаться втиснуться в чужую, скроенную не по моей марке шкуру. И не заниматься самоистязанием, не лить слезы: «Ах, какой я несчастный, какой неспособный!». Бог дал мне талант, но он дал мне определенный талант, и если я всю жизнь буду завидовать талантам других, жизнь так и пройдет, и мой собственный талант засохнет на корню. Поэтому я стараюсь развивать то, что у меня есть и не завидовать тому, чего у меня нет».

Герой этого рассказа, имени которого я не называю по вполне понятным соображения, не пьет уже 14 лет. Он вполне преуспел в развитии данных ему талантов. У него новая семья, огромное количество друзей, которые искренне любят его и ценят. С ним необыкновенно приятно общаться – более искреннего и открытого человека трудно найти. Ну, разве что в Сообществе Анонимных Алкоголиков.